Неточные совпадения
Цыфиркин. Вот на! Слыхал ли? Я сам видал здесь беглый огонь в сутки сряду
часа по три. (Вздохнув.) Охти мне! Грусть
берет.
Два
часа просиживал он за чаем; этого мало: он
брал еще холодную чашку и с ней подвигался к окну, обращенному на двор.
Да оставь я иного-то господина совсем одного: не
бери я его и не беспокой, но чтоб знал он каждый
час и каждую минуту, или по крайней мере подозревал, что я все знаю, всю подноготную, и денно и нощно слежу за ним, неусыпно его сторожу, и будь он у меня сознательно под вечным подозрением и страхом, так ведь, ей-богу, закружится, право-с, сам придет, да, пожалуй, еще и наделает чего-нибудь, что уже на дважды два походить будет, так сказать, математический вид будет иметь, — оно и приятно-с.
— А правда ль, что вы, — перебил вдруг опять Раскольников дрожащим от злобы голосом, в котором слышалась какая-то радость обиды, — правда ль, что вы сказали вашей невесте… в тот самый
час, как от нее согласие получили, что всего больше рады тому… что она нищая… потому что выгоднее
брать жену из нищеты, чтоб потом над ней властвовать… и попрекать тем, что она вами облагодетельствована?
— Упокой, господи, ее душу! — воскликнула Пульхерия Александровна, — вечно, вечно за нее бога буду молить! Ну что бы с нами было теперь, Дуня, без этих трех тысяч! Господи, точно с неба упали! Ах, Родя, ведь у нас утром всего три целковых за душой оставалось, и мы с Дунечкой только и рассчитывали, как бы
часы где-нибудь поскорей заложить, чтобы не
брать только у этого, пока сам не догадается.
— Я, кажется, постыдно богата, — говорила она, некрасиво улыбаясь, играя старинной цепочкой
часов. — Если тебе нужны деньги,
бери, пожалуйста!
— Вот еще что выдумал, с холода! — заголосил Тарантьев. — Ну, ну,
бери руку, коли дают! Скоро двенадцать
часов, а он валяется!
Кузина твоя увлеклась по-своему, не покидая гостиной, а граф Милари добивался свести это на большую дорогу — и говорят (это папа разболтал), что между ними бывали живые споры, что он
брал ее за руку, а она не отнимала, у ней даже глаза туманились слезой, когда он, недовольный прогулками верхом у кареты и приемом при тетках, настаивал на большей свободе, — звал в парк вдвоем, являлся в другие
часы, когда тетки спали или бывали в церкви, и, не успевая, не показывал глаз по неделе.
А там, без четверти в пять
часов, пробирался к беседке Тушин. Он знал местность, но, видно, давно не был и забыл, потому что глядел направо, налево,
брал то в ту, то в другую сторону, по едва заметной тропинке, и никак не мог найти беседки. Он остановился там, где кусты были чаще и гуще, припоминая, что беседка была где-то около этого места.
Мне случается целые
часы проводить иногда, сидя молча, в игорных расчетах в уме и в мечтах о том, как это все идет, как я ставлю и
беру.
Иногда бросало так, что надо было крепко ухватиться или за пушечные тали, или за первую попавшуюся веревку. Ветер между тем завывал больше и больше. У меня дверь была полуоткрыта, и я слышал каждый шум, каждое движение на палубе: слышал, как
часа в два вызвали подвахтенных
брать рифы, сначала два, потом три, спустили брам-реи, а ветер все крепче.
Часа в три утра взяли последний риф и спустили брам-стеньги. Начались сильные размахи.
Повозка остановилась у хорошенького домика. Я послал спросить, можно ли остановиться
часа на два погреться? Можно. И меня приняли, сейчас угостили чаем и завтраком — и опять ничего не хотели
брать.
Сядет, бывало, за фортепьяны (у Татьяны Борисовны и фортепьяны водились) и начнет одним пальцем отыскивать «Тройку удалую»; аккорды
берет, стучит по клавишам; по целым
часам мучительно завывает романсы Варламова: «У-единенная сосна» или: «Нет, доктор, нет, не приходи», а у самого глаза заплыли жиром и щеки лоснятся, как барабан…
Ведь я понимала, что мое присутствие в мастерской нужно только на
час, на полтора, что если я остаюсь в ней дольше, я уж
беру на себя искусственное занятие, что оно полезно, но вовсе не необходимо для дела.
Но как хорошо каждый день поутру
брать ванну; сначала вода самая теплая, потом теплый кран завертывается, открывается кран, по которому стекает вода, а кран с холодной водой остается открыт и вода в ванне незаметно, незаметно свежеет, свежеет, как это хорошо! Полчаса, иногда больше, иногда целый
час не хочется расставаться с ванною…
Затем старичок, «ничего не боявшийся, кроме бога», смотрел на
часы, свертывал роман и
брал стул: это была моя дама.
В одном-то из них дозволялось жить бесприютному Карлу Ивановичу с условием ворот после десяти
часов вечера не отпирать, — условие легкое, потому что они никогда и не запирались; дрова покупать, а не
брать из домашнего запаса (он их действительно покупал у нашего кучера) и состоять при моем отце в должности чиновника особых поручений, то есть приходить поутру с вопросом, нет ли каких приказаний, являться к обеду и приходить вечером, когда никого не было, занимать повествованиями и новостями.
Он знал это и потому, предчувствуя что-нибудь смешное,
брал мало-помалу свои меры: вынимал носовой платок, смотрел на
часы, застегивал фрак, закрывал обеими руками лицо и, когда наступал кризис, — вставал, оборачивался к стене, упирался в нее и мучился полчаса и больше, потом, усталый от пароксизма, красный, обтирая пот с плешивой головы, он садился, но еще долго потом его схватывало.
Хомяков спорил до четырех
часов утра, начавши в девять; где К. Аксаков с мурмолкой в руке свирепствовал за Москву, на которую никто не нападал, и никогда не
брал в руки бокала шампанского, чтобы не сотворить тайно моление и тост, который все знали; где Редкин выводил логически личного бога, ad majorem gloriam Hegel; [к вящей славе Гегеля (лат.).] где Грановский являлся с своей тихой, но твердой речью; где все помнили Бакунина и Станкевича; где Чаадаев, тщательно одетый, с нежным, как из воску, лицом, сердил оторопевших аристократов и православных славян колкими замечаниями, всегда отлитыми в оригинальную форму и намеренно замороженными; где молодой старик А. И. Тургенев мило сплетничал обо всех знаменитостях Европы, от Шатобриана и Рекамье до Шеллинга и Рахели Варнгаген; где Боткин и Крюков пантеистически наслаждались рассказами М. С. Щепкина и куда, наконец, иногда падал, как Конгривова ракета, Белинский, выжигая кругом все, что попадало.
Ровно в девять
часов в той же гостиной подают завтрак. Нынче завтрак обязателен и представляет подобие обеда, а во время оно завтракать давали почти исключительно при гостях, причем ограничивались тем, что ставили на стол поднос, уставленный закусками и эфемерной едой, вроде сочней, печенки и т. п. Матушка усердно потчует деда и ревниво смотрит, чтоб дети не помногу
брали. В то время она накладывает на тарелку целую гору всякой всячины и исчезает с нею из комнаты.
— Она у Фильда [Знаменитый в то время композитор-пианист, родом англичанин, поселившийся и состарившийся в Москве. Под конец жизни он давал уроки только у себя на дому и одинаково к ученикам и ученицам выходил в халате.] уроки
берет. Дорогонек этот Фильд, по золотенькому за
час платим, но за то… Да вы охотник до музыки?
До Лыкова считают не больше двенадцати верст; но так как лошадей берегут, то этот небольшой переезд
берет не менее двух
часов. Тем не менее мы приезжаем на место, по крайней мере, за
час до всенощной и останавливаемся в избе у мужичка, где происходит процесс переодевания. К Гуслицыным мы поедем уже по окончании службы и останемся там гостить два дня.
У братьев жизнь была рассчитана по дням,
часам и минутам. Они были почти однолетки, один брюнет с темной окладистой бородкой, другой посветлее и с проседью. Старший давал деньги в рост за огромные проценты. В суде было дело Никифорова и Федора Стрельцова, обвиняемого первым в лихоимстве:
брал по сорок процентов!
Я садился обыкновенно направо от входа, у окна, за хозяйский столик вместе с Григорьевым и беседовал с ним
часами. То и дело подбегал к столу его сын, гимназист-первоклассник, с восторгом показывал купленную им на площади книгу (он увлекался «путешествиями»),
брал деньги и быстро исчезал, чтобы явиться с новой книгой.
Время от времени сам стал
брать вожжи в руки, научился править, плохую лошаденку сменил на бракованного рысачка, стал настоящим «пыльником», гонялся по Петербургскому шоссе от заставы до бегов, до трактира «Перепутье», где собирались
часа за два до бегов второсортные спортсмены, так же как и он, пылившие в таких же шарабанчиках и в трактире обсуждавшие шансы лошадей, а их кучера сидели на шарабанах и ждали своих хозяев.
Столовка была открыта ежедневно, кроме воскресений, от
часу до трех и всегда была полна. Раздетый, прямо из классов, наскоро прибегает сюда ученик,
берет тарелку и металлическую ложку и прямо к горящей плите, где подслеповатая старушка Моисеевна и ее дочь отпускают кушанья. Садится ученик с горячим за стол, потом приходит за вторым, а потом уж платит деньги старушке и уходит. Иногда, если денег нет, просит подождать, и Моисеевна верила всем.
Тюремные ростовщики
берут по 10 % в день и даже за один
час; не выкупленный в течение дня заклад поступает в собственность ростовщика.
Так, нам совершенно известно, что в продолжение этих двух недель князь целые дни и вечера проводил вместе с Настасьей Филипповной, что она
брала его с собой на прогулки, на музыку; что он разъезжал с нею каждый день в коляске; что он начинал беспокоиться о ней, если только
час не видел ее (стало быть, по всем признакам, любил ее искренно); что слушал ее с тихою и кроткою улыбкой, о чем бы она ему ни говорила, по целым
часам, и сам ничего почти не говоря.
— Небось! Я хоть и взял твой крест, а за
часы не зарежу! — невнятно пробормотал он, как-то странно вдруг засмеявшись. Но вдруг все лицо его преобразилось: он ужасно побледнел, губы его задрожали, глаза загорелись. Он поднял руки, крепко обнял князя и, задыхаясь, проговорил: — Так
бери же ее, коли судьба! Твоя! Уступаю!.. Помни Рогожина!
Если же не выдаст оружия, то я немедленно, сейчас же
беру его за руки, я за одну, генерал за другую, и сей же
час пошлю известить полицию, и тогда уже дело перейдет на рассмотрение полиции-с.
В пять
часов снова нужно было идти на вечерние визитации, которые хотя были короче утренних, но все-таки
брали около получаса времени.
Это
брало около трех
часов времени, особенно у Розанова, получившего себе сыпную палату, где требовались беспрестанные ванны да промыванья и обтиранья.
Мать обыкновенно скоро утомлялась собираньем ягод и потому садилась на дроги, выезжала на дорогу и каталась по ней
час и более, а потом заезжала за нами; сначала мать каталась одна или с отцом, но через несколько дней я стал проситься, чтоб она
брала меня с собою, и потом я уже всегда ездил прогуливаться с нею.
Засидевшись
часа три-четыре, старик, наконец, вставал
брал свою шляпу и отправлялся куда-то домой.
Ну, а так как он, вероятно, не выходит теперь от вас и забыл все на свете, то, пожалуйста, не сердитесь, если я буду иногда
брать его
часа на два, не больше, по моим поручениям.
— А ты как думала, дурочка! Ведь я на государственной службе состою и, следовательно, несу известные обязанности. Государство, мой друг, не шутит. Оно уволило меня на двадцать восемь дней, а на двадцать девятый день требует, чтоб я был на своем посту. Ступай же, ангел мой, и постарайся заснуть! В десять
часов я тебя разбужу, ты нальешь мне чаю, а в одиннадцать
часов я
беру шляпу и спешу в департамент!
— Так как же: сколько
берем топлива для двигателей? Если считать три… ну, три с половиной
часа…
Мечтания эти прерывает мерный бой столовых
часов. Уж половина девятого — пора и на консультацию. И полтораста рублей на полу не поднимешь. Перебоев поспешно одевается,
берет, по привычке, портфель под мышку и уезжает.
Настенька прыгала к нему на колени, целовала его, потом ложилась около него на диван и засыпала. Старик по целым
часам сидел не шевелясь, чтоб не разбудить ее, по целым
часам глядел на нее, не опуская глаз, сам бережно потом
брал ее на руки и переносил в кроватку.
Так прошел весь этот длинный день, ни оживленно, ни вяло — ни весело, ни скучно. Держи себя Джемма иначе — Санин… как знать? не совладал бы с искушением немного порисоваться — или просто поддался бы чувству грусти перед возможной, быть может, вечной разлукой… Но так как ему ни разу не пришлось даже поговорить с Джеммой, то он должен был удовлетвориться тем, что в течение четверти
часа, перед вечерним кофе,
брал минорные аккорды на фортепиано.
— Почему пропало? Я хоть и реалист и практический человек, но зато верный и умный друг. Посмотри-ка на письмо Машеньки: она будет ждать меня к четырем
часам вечера, и тоже с подругой, но та превеселая, и ты от нее будешь в восторге. Итак, ровно в два
часа мы оба уже на Чистых прудах, а в четыре без четверти
берем порядочного извозчика и катим на Патриаршие. Идет?
Всю розничную торговлю в Москве того времени держал в своих руках крупный оптовик Петр Иванович Ласточкин, имевший газетную торговлю у Сретенских ворот и на Моховой. Как и почему, — никто того тогда не знал, — П.И. Ласточкин, еще в 4
часа утра, в типографии взял несколько тысяч номеров «Жизни» вместо двухсот экземпляров, которые
брал обычно. И не прогадал.
— Смею вас уверить, что вы
берете лишнее. Если вы протаскали меня целый лишний
час по здешним грязным улицам, то виноваты вы же, потому что сами, стало быть, не знали, где эта глупая улица и этот дурацкий дом. Извольте принять ваши тридцать копеек и убедиться, что ничего больше не получите.
Подойдя к окну своей спальни, он тихо отпирал его и одним прыжком прыгал в спальню, где, раздевшись и улегшись, засыпал крепчайшим сном
часов до десяти, не внушая никакого подозрения Миропе Дмитриевне, так как она знала, что Аггей Никитич всегда любил спать долго по утрам, и вообще Миропа Дмитриевна последнее время весьма мало думала о своем супруге, ибо ее занимала собственная довольно серьезная мысль: видя, как Рамзаев — человек не особенно практический и расчетливый — богател с каждым днем, Миропа Дмитриевна вздумала попросить его с принятием, конечно, залогов от нее взять ее в долю, когда он на следующий год будет
брать новый откуп; но Рамзаев наотрез отказал ей в том, говоря, что откупное дело рискованное и что он никогда не позволит себе вовлекать в него своих добрых знакомых.
Час проходит, другой — не
берут.
Напившись чаю и полюбовавшись с своего крылечка на горы, на утро и на Марьянку, он надевал оборванный зипун из воловьей шкуры, размоченную обувь, называемую поршнями, подпоясывал кинжал,
брал ружье, мешочек с закуской и табаком, звал за собой собаку и отправлялся
часу в шестом утра в лес за станицу.
Жду я
час, жду два: ни звука ниоткуда нет. Скука
берет ужасная, скука, одолевающая даже волнение и тревогу. Вздумал было хоть закон какой-нибудь почитать или посмотреть в окно, чтоб уяснить себе мало-мальски: где я и в каких нахожусь палестинах; но боюсь! Просто тронуться боюсь, одну ногу поднимаю, а другая — так мне и кажется, что под пол уходит… Терпенья нет, как страшно!
Всякий, кто поудил бы один
час в пруде Белого ключа, убедился бы вполне в справедливости сказанного мною о невыгоде такого способа: это была именно насадка за губу; окуни
брали беспрестанно, но вытаскивались менее чем наполовину.
Градобоев. Как
брали? Чудак! Руками. У турки храбрость большая, а дух у него короткий, и присяги он не понимает, как надобно ее соблюдать. И на
часах ежели он стоит, его сейчас за ногу цепью прикуют к пушке, или там к чему, а то уйдет. Вот когда у них вылазка из крепости, тогда его берегись, тут они опивум по стакану принимают.
Огромного роста, сухой и костистый, в долгополом сюртуке, черномазый, с ястребиными глазами, он с
часу дня до позднего вечера пребывал ежедневно в бильярдной Большой московской гостиницы, играл по рублику партию на бильярде, причем кия в руки не
брал, а мазиком с «ярославским накатом».